Задать вопрос

Начало утренних богослужений в будние дни в 8:00, вечерних — в 17:00.
Начало утренних богослужений в субботние дни — в 9:00, в воскресные дни — в 8:00 (на китайском языке) и в 9:45 (на церковнославянском языке).

В будние дни исповедь совершается во время утренних богослужений,
в субботу во время вечернего богослужения. В воскресенье начало исповеди в 9:30 утра.

Главная → О Подворье → Творчество прихожан

Творчество прихожан

А. Чагинский "В свете ж вот какое чудо…"

Чудо. Сколько разных слов находим мы в нашем языке с этим корнем? Чудотворный и чудесница; чудить и чудак; чудовище и чудище…

Так что же есть чудо? Большая Советская Энциклопедия даёт чеканное определение: «чудо - в религиозных и мифологических представлениях сверхъестественное явление, вызванное вмешательством божественной, потусторонней силы; в переносном значении - нечто поразительное, выдающееся, удивляющее своей необычностью». Иными словами, энциклопедия вовсе не приемлет чуда в прямом значении слова. К тому же это определение ничего не говорит о том, как воспринимается, как переживается чудо человеком – и потому, в конечном счёте, ничего не объясняет.

Опыт человечества говорит, что чудеса свидетельствуют о Боге, обращают неверующих, укрепляют верных;  без чудес религия немыслима, она теряет своё лицо – и не случайно критические выпады атеистов во все времена непременно метили именно в чудеса. Попробуем немного углубиться в словарное определение, и посмотреть повнимательнее, что же понимали под словом «чудо» верующие различных религий Ойкумены.

Якову от Яхве

  По квитанции корова рыжая − одна! Да, брали мы её одну, по квитанции − и сдавать будем одну, чтобы не нарушать отчётностей!

«Каникулы в Простоквашино»

Чудеса Ветхого Завета находятся в тесной связи с одним из основных понятий древнееврейского богословия – Заветом (берит), особого рода договором, по которому Бог брал на себя обязанность покровительствовать Израилю. Израиль, со своей стороны, обязан был оградить себя определёнными священными нормами и жить особняком во враждебном языческом окружении, тщательно соблюдая данный ему Закон (Исх. 34:10–27; Втор. 5:1–3; 28; 2Цар. 17:35–38). Пророки еврейского народа – особенно Иеремия и Иезекииль – уподобляли Завет близости в брачном союзе (Иез. 16:8), на этом основании требуя от «избранного народа», как от благонравной супруги, не только формального соблюдения приличий, но высокой нравственности и искренней любви к Богу. Когда в эпоху Судей колена Израиля сопротивлялись установлению царской власти, это происходило оттого, что евреи одного только Бога полагали истинным царем Израиля, и провозглашение земного царя представлялось им нарушением завета (Суд. 8:22–23). Позднее, после установления в Израиле царской власти, и царь, и народ в равной мере считались вассалами истинного Царя — Бога.

Чудеса − «нифлаот», и знамения – «отот» в Ветхом завете тесно взаимосвязаны и являются неотъемлемой частью Завета.  В книге Исход Господь говорит Моисею: «вот, Я заключаю завет: пред всем народом твоим соделаю чудеса, каких не было по всей земле и ни у каких народов; и увидит весь народ, среди которого ты находишься, дело Господа; ибо страшно будет то, что Я сделаю для тебя». Знамения, приходящие через пророков, призваны напоминать; избранному народу о его миссии, зримо воплощая божественное одобрение, либо гнев по поводу того или иного поступка. Типичный пример – чудо, совершённое при отступлении Израиля от Бога пророком Илией (3Цар. 18:15-38), когда во время состязания с жрецами Ваала огонь, сошедший с неба, пожёг принесённую жертву вместе с каменным алтарём.

Буквально «нифлаот» означает «необычное» и «недостижимое»; так выражается колоссальное смысловое напряжение, которое евреи вкладывали в это понятие. Завет - соглашение двух заведомо неравноправных сторон. У окрестных народов были армии, крепости, корабли, было золото, были древние летописи и красивые мифы  –  всё, что требовалось державам сильным и славным; у Израиля же – был только Бог. Израиль и как народ, и как государство, буквально жил своей религией. Что есть еврей без Завета? Ничто. И ему нечего предложить Всевышнему, кроме своей верности Закону – верности, хранить которую, даже когда очень старались, удавалось далеко не всегда.

Понимая это, иудей в молитве, тем не менее, просил Бога, чтобы Он вспомнил о Своём народе и не отказывался от него; просил именно «нифлаот», недостижимого, уповая не на обязательства по Завету, а на милость Бога к любящим Его. Поэтому библейские чудеса – вспоможения, подобные воскрешению пророком Елисеем сына жительницы города Сонама (4 Цар. 4:18-37), так важны для иудейского сознания: они показывают, что необычное от большой нужды случается; что не положенное по Завету доступно по снисхождению, и что Господь по милости может презреть любой закон мироздания. Нифлаот – это радостный возглас: «Жив Бог Израиля, и не отвернулся Он от нас!»

Веками Израиль жил в этих границах между «берит» и «нифлаот» – между тем, что положено по Договору, и тем, чего чает душа, уповающая на милосердие. Однако же, когда чаемое свершилось, и Бог пришёл к Своему народу с вестью любви и спасения, Израиль отказался от Чуда и так упрямо попятился от него, что в этом своём движении даже нарушил положенную границу закона.

Я послан Аллахом!

Почему не докажут, что он достоин хвалы, что он пользуется славою заслуженною?

К.С.Полевой, «Полтава, поэма Александра Пушкина»

В исламском богословии принято различать два вида чудес, «харик ал’ада», буквально: то, что разрывает обычай. Во-первых, это деяния пророков, «муджизат», и, во-вторых, –  харизматические чудеса святых, «карамат».  Отношение к ним различно. Чудо-муджиза вручается самим Аллахом пророку, чтобы тот мог подтвердить свои особые полномочия перед людьми, поэтому самое важное в нём – его очевидная неестественность. Будь то младенец, говорящий взрослые речи (Коран 19.31—34), или накрытый стол, опускающийся с небес перед изумлёнными зрителями (Коран 5.112—114), или оживление глиняных птичек (Коран 3.43) – главное, чтобы оно служило удостоверением истинности пророка (Коран 3.43—44). В эту категорию, согласно Корану, входят весьма разноплановые события и явления – и власть Да’уда (Давида) над горами, и знание Сулайманом (Соломоном) языков животных и духов, и то, как Юсуф (Иосиф) предвидит будущее.

Муджиза всегда выделяется, даже на фоне аналогичных явлений, сколь бы удивительны – или наоборот, прозаичны − эти явления ни были сами по себе. Своего рода образцом муджизат были знамения, явленные Мусой (Моисеем) в подтверждение своей избранности, когда жезл превращался в змею, а рука, сунутая за пазуху, поражалась проказой. Египетские маги, вызвавшиеся состязаться с пророком, тоже творили нечто подобное, но пророческие знамения оказывались сильнее – что было очевидно для всех присутствовавших, включая самих магов, которые, согласно Корану, тут же уверовали в Аллаха. Мухаммед, не творивший знамений, для подтверждения своей пророческой миссии имел свой муджиза – Коран: в поэтическом плане этот текст превосходил всю современную ему арабскую поэзию, что было очевидно как для самих поэтов, так и для любого человека, слышавшего хотя бы раз публичные декламации.

Даже если чудо в Коране не подходит, на первый взгляд, под определение муджизы, и происходит не с пророком, а с обычным человеком, оно всё равно совершается в качестве знамения. Так, например, с путешественником, который при виде руин разрушенного селения усомнился в способности Аллаха воскрешать мёртвых, приключилось такое чудо: Аллах его умертвил, а затем – спустя век – воскресил. Это событие должно было послужить не только знамением для людей (Коран 2.261), но и ответом на собственные сомнения путника. Чудо – своего рода «последний довод» Аллаха, после которого человек либо уверует в него, либо будет исключён из числа верующих, а, значит, обречён идти во мрак и огонь. В этом смысле муджиза может считаться и – в некотором смысле – своеобразным богоявлением, богообщением: как одностороннее заявление Аллаха к человеку с требованием подчиниться.

Если муджиза совершается Аллахом и всегда – по умолчанию – считается благом, то с чудесами-карамат всё менее определённо. С одной стороны, карама может посылаться святому, «вали», в подтверждение избранного им пути; с другой, многие авторитетные исламские мистики, например, Баязид Бистами и Абу Саид Майхани, считали подобные чудеса «ловушками» на пути к Богу. Отчасти это связано с тем, что карамат, как ни что иное, удачно классифицируются как «случается же всякое!» – поскольку представляют собой подчас абсурдные и бестолковые события, способные как удивить, так и напугать.

Один из шейхов, умерев, продолжал смеяться в голос, да так громко, что никто не решался приблизиться к телу, чтобы омыть его. Некий египетский мистик повелевал своей кроватью, перемещая её туда-сюда по комнате и каждый раз оставляя её в новом углу. Абу-л-Айдан на спор проходил через пылающий огонь, а двоюродный брат Мухаммеда имам Али, по преданиям шиитов, разворачивал течение вод реки Евфрат. «Вали», считавшиеся «друзьями Аллаха», прогоняли прочь диких львов в пустыне и клопов в доме, угощали нежданных гостей возникшим из ниоткуда прохладным шербетом, а иногда подолгу беседовали с будущим, принявшим ради них человеческое обличье. Однажды «вали» влюбился в прекрасного юношу, но отец юноши, разгневавшись, надел ему на шею мельничный жёрнов и утопил в реке; через некоторое время, когда родитель успокоился, «вали» всплыл вместе с жёрновом и поплыл прочь. Аллах обладает полнотой власти над миром, и тот, кому он благоволит, может делать практически что угодно.

Интересная черта чуда-карама состоит в том, что оно не полностью подконтрольно «вали»; нередко мистик не может ни прервать чудо, ни отменить его, если оно уже началось. Особенно ярко это проявляется в карательных чудесах – например, свои смертные проклятия «вали» не может снять, даже если искренне этого желает. Наджм-ад-дин Кубра, известнейший хорезмский мистик, прозванный «ваятелем святых», однажды в гневе проклял одного из учеников и не смог потом спасти его от смерти, хотя ученик и принёс искреннее покаяние. Когда знакомишься с мусульманской агиографией, подчас создаётся такое впечатление, что «вали» буквально одержим чудом, и едва сдерживается, чтобы оно из него не вырвалось.

Немецкий религиовед профессор Аннемари Шиммель в своём исследовании «Мир исламского мистицизма» поясняет, что среди исламских мистиков чудотворение-карама воспринималось как своего рода искушение. Если «вали» творит чудеса, которые привлекают внимание людей и тем увеличивают его личную славу – он не более чем фокусник, сделавший первые шаги к Аллаху, но избегающий подлинной близости. Святой вправе совершить караму, если это поможет делу распространения ислама (что будет своего рода муджизой), но будет ещё лучше, если его слова не будут требовать подтверждения в виде чудес. Подлинный «вали» должен быть настолько очевидно близок Аллаху, что любое его слово будет обладать силой муджизы. Эта же логика, кстати, лежит за признанием исключительной роли Мухаммеда как пророка: ведь его муджиза – согласно исламу – это только слова Корана, и, тем не менее, он обратил в ислам весь Аравийский полуостров. Опустим сейчас то обстоятельство, что проповедь – в случае Мухаммеда – серьёзно подкреплялась политическими, в том числе военными, а также экономическими инициативами.

Чудо в исламе, таким образом – своего рода «наградное оружие» верного раба Аллаха. Оно устрашает и приводит к покорности; однако, как и любыми полномочиями, им, бывает, пользуются и не по назначению.

Олимпийцы без дисциплины

                                                                                              Минуй нас пуще всех печалей

                                                                                              И барский гнев, и барская любовь

                                                                                              А.С.Грибоедов, «Горе от ума»

В языческом античном мире «чуда» – в привычном нам понимании – не существовало. В глазах народов, определявших ход жизни Средиземноморья – греков, задававших тон в науках и искусствах, римлян, военной элиты и высших администраторов – естественные и сверхъестественные события были тесно переплетены. Как говорил мыслитель Фалес из Милета, «всё полно богов», и эти невидимые глазу многочисленные «божества», демоны и духи, населявшие Ойкумену, в любой момент могли зримым образом обозначить своё присутствие. Такое необычайное явление, совершённое при свидетелях, и даже несколько напоказ, называлось в греческом языке θαύμα, «изумление», а по-латыни – miraculum, «диво».

Античные божества не столько творили чудеса, сколько вытворяли их – к добру ли, к худу ли, это кому как повезёт. Иногда Аполлон в вещих снах являл смертным картины грядущего, а иногда – ни с того, ни с сего – поражал их гниющими язвами. Дионис – Вакх мог излить из камня потоки вина, а мог наслать безумие, в котором человек голыми руками раздирал первого встречного на куски. «Диво» напоминало человеку его место в мироздании, побуждало к страху перед божествами и своевременному принесению жертв, дабы поднебесные духи – резвясь или от скуки – не учудили со смертным чего-нибудь изумительного.

Из опасения язычника за здоровье и жизнь – постепенно сплелась вокруг него паутина суеверий и табу, обязательных правил выживания в недружелюбном мире. Больших и малых божеств очень много, их иерархия сложна, они связаны разнообразными отношениями личного характера, и даже ничтожнейшие из них могут иметь покровителей «на самом верху». Если человек недостаточно внимателен и осторожен, он может не заметить какого-нибудь мелкого духа и тем навлечь на себя большую беду. Поэтому – на всякий случай – по любому поводу надо советоваться со знающими людьми, разбирающимися в τéρας, «знамениях», то есть неявных признаках произволения того или иного божества. Например, заплатить астрологу, который составит твой подробный гороскоп, или гадалке, или экзегету, толкователю прорицаний, законов и обычаев.

Порой бывало, что не божество, а человек совершал нечто из ряда вон выходящее. Подобный «дивотворец», θαύματουργός, – скорее не жрец и не пророк, а мастер, чья искусность достигла божественных высот. Неважно, чем он занимался – строительством кораблей, сочинением гимнов, гимнастическими упражнениями, торговлей или философией; значение имела лишь степень совершенства. Окружающие усматривали в этом мастерстве тревожный признак: ведь божества ревнивы и вспыльчивы, и если они стерпели посягательство на своё право изумлять, значит, тому есть веская причина. Скорее всего, искусник-тауматург снискал покровительство одного из могущественных божеств, или же он потомок божества, а может статься, и он сам есть принявшее человеческий облик божество; в любом случае, он не совсем человек. Отношение в обществе к нему – соответственное, как ко всему, что связано с божествами: выражали почтение, побаивались, сторонились.

Единственное явление, воспринимавшееся в древнем язычестве совершенно особым образом – σωτηρία: так называли сверхъестественное избавление от опасности, болезни или раны. Это было единственное чудо древнего мира, в котором божество показывало себя безусловно благим, и мало кто в пантеоне был на такое способен. Культы божеств-целителей – греческого Асклепия-Эскулапа, египетско-вавилонского Сераписа – процветали, а торжественный титул Σωτήρ, «Спаситель», был самым почётным из всех, что прилагались к верховным божествам.

К слову, и на Руси в период язычества, по свидетельству Ф.И. Буслаева, идолы верховных божеств именовались спасами. Современный нам русский язык – заметим – проводит чёткое различение между понятиями «спасатель» (спасение на водах) и «спаситель».

Когда в Римской империи сложилась практика обожествления императора (как человека, при жизни творящего удивительные дела), он вскоре тоже стал считаться «Спасителем», причём народ империи воспринимал титул более чем серьёзно. Римский историк Гай Светоний Транквилл в «Жизни двенадцати цезарей» писал, что во время визита императора Веспасиана  в Египет к тому на суд пришли слепец и хромой, ожидая чудесных исцелений, о которых им возвестил в вещем сне бог Серапис. Веспасиан, подобно многим образованным людям Римской империи скептически относившийся к вере в чудеса, сперва отказывался чудотворить, но потом поддался на уговоры придворных медиков – и, по свидетельству очевидцев, исцелил обоих: слепой прозрел от императорского плевка в глаз, а нога хромого срослась от прикосновения августейшей пятки. Впрочем, подобное случалось редко; общим же правилом было то, что исцеления – что вполне ожидаемо – происходили тем реже, чем серьёзнее были заболевания, а умиравших и вовсе старались вынести вон из храма, дабы не оскверняли святыню.

Именно идея, лежавшая за понятием «сотерии» − что бог, если он достаточно силён, может быть добр к человеку – впоследствии поспособствовала успеху христианской проповеди. Живя в непрерывной опасности попасть под чудо, язычник ничего не так желал, как чтобы буйные божества оставили его в покое. В Христе, именем Которого исцелялись раны и болезни, люди видели могущественного и благого заступника, Спасителя, способного оградить своих последователей от произвола божеств.

В сонном царстве

Ну и что,
Что так не много толку
Из того,
Что кому-то летать,
А кому-то ползать.

Григорий Лепс, «Ну и что»

Из всех мировых религий буддизм относится к чуду с, пожалуй, наименьшим почтением и интересом. Впрочем, аналогичным образом буддизм относится много к чему: среди практик японского буддизма, к примеру, есть одна, которая требует от адепта медитировать, сомневаясь в исторической реальности самого Будды. Собственные  легенды о Будде буддисты ценят, прежде всего, за красоту, а также за то, что они позволяют в эффектной форме изложить основы учения. Что же до их подлинности – так что-то с кем-то когда-то наверняка происходило, а сколько было этих событий и с кем именно они приключились, неважно.

Святитель Николай Японский в своём очерке о японском буддизме середины XIX века поражался, как часто ему приходилось сталкиваться с описанием нелепых и странных буддистских чудес. Они даже более странны, чем самые экзотичные «карамат» - например, чудо вежливости, явленное Буддой, когда тот пересекал пустыню. В полдень, когда жара стала нестерпимой, божества тридцати трёх небес решили облагодетельствовать Будду и сделать над ним тень; каждое из божеств сделало собственную тень, и Будда, чтобы не обидеть отказом или непочтением ни одно из божеств, сделался тридцатью тремя Буддами, чтобы каждое божество могло накрыть тенью своего Будду. На первый взгляд, описанное событие в равной степени и невероятно, и бестолково – и даже просто уловить, в чём здесь собственно чудо, весьма затруднительно. Сперва нужно было бы уяснить себе логику буддизма, которая крайне далека от привычной нам.

Отношения Бога и мира, мира и человека, человека и Бога – то есть, всё то, что существенно для чуда как события − в буддизме совершенно неважны, а важно лишь то, что мир есть страшный сон, наполненный страданиями, болезнями, старостью и смертью. Своим страстным желанием жить человек навевает себе всё более глубокую дрёму, снова и снова возрождаясь после кажущейся смерти и неизбежно обрекая себя на новые горести. Прекратить страдания можно, лишь осознав призрачность бытия и освободившись – длительным волевым и интеллектуальным усилием – от жажды жизни в любой форме: страхов, желаний, страстей, надежд. Тогда наступит пробуждение, освобождение от всех иллюзий и переход в неописуемое, невообразимое состояние нирваны, «успокоения». В этом-то, согласно буддизму, и состоит весь смысл, цель и ценность человеческого существования.

Итак, вернёмся к чуду вежливости и посмотрим на него с точки зрения буддиста. Коль скоро мир это сон, то описание чудесного события, по форме напоминающее рассказ о сне или галлюцинации – самая точная передача случившегося. И собственно чудесным в этом происшествии является не ход событий как таковой, а та доброжелательная бесстрастность, с которой Будда ведёт себя в описанной ситуации, при этом ни на минуту не забывая об иллюзорности происходящего и потому сохраняя свою власть над сном.

В одной из легенд  о Будде рассказывается,  как он однажды встретил отшельника, четверть века посвятившего аскетическим упражнениям и  научившегося переходить реку пешком по воде. Будда сказал аскету, что тот достиг немногого – ведь пересечь реку можно, просто заплатив лодочнику мелкую монету. Буддизм допускает возможность управления стихиями, чтения мыслей, предсказания судьбы и воскрешения мёртвых –  поскольку в принципе мы вольны творить во сне всё, чего ни пожелаем. Другое дело, что в этих действиях не будет никакого смысла. А зачем? Всё равно, сущее – иллюзия, и власть над ним не более реальна, чем театр теней; чудеса же, совершаемые на потеху толпе, будут лишь укреплять веру людей в подлинность мироздания, нанося им тем самым великий вред.

Поговорим?

...Где присущ Бог, Сущий превыше естества,

там совершаются и дела вышеестественные.

свт. Феофан, Затворник Вышенский.

Чудеса Нового Завета принесли человечеству не только новое понимание отношений Бога и человека, но и новые понятия для их обозначения. Христианские авторы, начиная с апостолов-евангелистов, называли чудеса не привычными в греко-латинской среде словами θαύμα и «miraculum» (которые лишь во времена раннего Средневековья «воцерковятся» и приобретут современный смысл), но σημείον, «знак», έργον, «деяние» и δύναμις, «сила, власть».  Тем самым дополнительно подчёркивалась принципиальная непохожесть чудотворений Господа на всё, с чем был знаком и что был в силах осмыслить античный мир. Ведь Иисус Христос, вочеловечившись, привнёс в чудо неповторимо личностный оттенок диалога человека и Бога.

Вот, к примеру, исцеление расслабленного при купальне Вифезда (Ин.5:1-9) по своему характеру − именно диалог: Господь говорит и требует действий, человек же, отвечая на вопросы и исполняя приказанное, исцеляется.

Таковы же и многие другие исцеления: прокажённого в Галилее (Мф.8:-2-4, Мк.1:40-45, Лк.5:12-16), двух слепых (Мф.9:27-31), десяти прокажённых (Лк.17:11-19). В сюжетах с исцелением слуги сотника (Мф.8:5-13, Лк.7:1-10) и дочери сирофиникиянки (Мф.15:21-28, Мк.7: 24-30) диалог более напряжён и даже имеет оттенок спора – но даже такой поворот событий не умаляет действенности чуда и принимается Богом.

Менее очевидные чудеса-диалоги – чудо со статиром (Мф.17:24-27), совершённое в ходе общения со сборщиками подати и Петром, а также насыщение пяти тысяч человек на берегу Галилейского моря, совершённое после беседы с учениками. Неизменным из раза в раз остаётся одно: чудо – следствие личного общения человека с Богом.

Чудеса христианских святых тоже носят евангельскую черту диалогичности – в них тесно сплетены общение с Богом и общение между людьми. К примеру, блаженный Иоанн Мосх в «Луге Духовном» приводит рассказ, записанный со слов одного сарацина. Во время охоты тот увидел монаха-отшельника и задумал ограбить его; но стоило сарацину приблизиться к монаху, как тело перестало его слушаться, и охотник двое суток простоял, не в силах двинуться с места. Раскаявшись в своём намерении, сарацин стал умолять отпустить его ради Бога – и инок ответил: «Ступай с миром», после чего оцепенение сию же минуту спало. Во второй книге «Собеседований» свт. Григория Двоеслова  рассказывается, как к св. Венедикту пришли монахи окрестных монастырей с жалобой на нехватку воды, и тот, побеседовав с ними и утешив их, ночью усердно молился − после чего в скале неподалеку открылся большой родник. И эти, и многие другие подобные им чудесные истории проникнуты и согреты взаимным общением человека-личности и Бога-Личности.

Но самое удивительное в христианских чудесах то, что это не сверхъестественные, а самые что ни на есть естественные события. Разве не естественно, что в присутствии своего Творца тело, поражённое хворью или увечьем, восстанавливает здоровье и силы? Разве не логично, что Владыка вселенной может умножать хлеб и предвидит, что на крючок попадётся рыбина, проглотившая монету? О чуде в Кане Галилейской (Ин. 2:1-11) иные богословы не без оснований говорят, что вода в водоносах была восстановлена Господом в её изначальном, райском состоянии, потому на вкус была слаще лучших вин – и это тоже естественно. Для человека, каким его задумал Бог, естественно – не страдать от болезней и не умирать, ходить по водам и вообще властвовать над стихиями, не испытывать нужды в пище и дружить с дикими зверями. Неестественен – и даже противоестественен – только грех, который через человека поразил всё мироздание, а самого человека трагически отделил от Бога.

Грех встал – и до сих пор стоит – на пути чудесного хода вещей. А диалог – он ведь дело добровольное, и Господь оставляет за нами право не участвовать в нём; право, которым мы, по грехам, злоупотребляем. Тем не менее, сохраняя за нами свободу, Отец приходит к нам первым: «Се, стою у двери, и стучу: если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр.3:20).

Пришествие Бога и Творца в сотворённый им мир, схождение Вечного и Благого с небес к смертному и грешному человеку – вот что и чудесно, и неповторимо. Бог принял на себя страдания, каких никто из нас представить себе не в силах, – чтобы говорить с самым изумительным из своих творений, дать ему шанс преодолеть его косность, лень, эгоизм; указать путь, которым он сможет вознестись превыше ангелов. Безраздельный Властитель Вселенной, Он мог бы не вступать с нами в споры, а, например, сотворить себе из палестинских камней новое человечество потолковей…  Но из любви к нам – таким, какие мы есть – пришёл, дабы позвать нас к себе в друзья! Не в этом ли главное чудо человеческой истории?

Тема чудес и сверхъестественных явлений нами далеко не исчерпана – за пределами нынешней беседы остались индуистские религии, шаманизм и магия, философско-религиозные системы и научно-атеистические концепции чуда. Мы лишь стремились показать, как по-разному воспринимается такое простое и на вид очевидное понятие, как чудо, людьми, состоящими в различных отношениях с Богом. «Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а любви не имею, – то я ничто» (1Кор.13:2). Эти слова вновь и вновь обращают нас к тому, что составляет самую суть христианства и наших отношений с Богом; к тому, что и является главным критерием отличия чудес истинных от ложных: к Любви.

Вот как далеко мы ушли от словарного определения чуда.